Структура наносит ответный удар

Как сделаны тексты Бурдье, часть 2

Большинство текстов Бурдье в 1960-е гг. написаны еще вполне на общедоступном языке. Например, его первая статья о теории поля в журнале Бовуар и Сартра Les Temps modernes (sic!) по стилю почти неотличима от тогдашней мейнстримной американской социологии. Однако в 1970-е гг. рождается стилистически новый Бурдье, более известный нам. Несмотря на постоянную критику радикального шика коллег-философов, он сам становится не чужд их стратегии смешения жанров. Если долго всматриваться в бездну… Но давайте все-таки попробуем рационализировать эту стратегию.

Возможно, самый известный прием в его зрелых работах – это каскады метафор. Иногда кажется, что текст состоит только из них. Обычно критики цепляются только за образный ряд из экономики («обменный курс», «инвестиции», «прибыль» и т. п.), хотя не менее типичны и low key отсылки к религии («ересь», «посвящение», «вульгата» и др.). Первые напоминают, что мы все живем в царстве чистогана. Вторые – что даже голый капиталистический интерес не существует без искренней веры в него.

Другая фирменная фишка Бурдье, в наибольшей степени затрудняющая его чтение, – это сложившийся под впечатлением от романов Пруста невероятно навороченный синтаксис. Сложное предложение может состоять из трех-четырех частей, нескольких причастных и деепричастных оборотов, уточнений через тире и отступлений в скобках. Примеры приводить не буду. Просто откройте «Практический смысл» или «Homo Academicus» на случайной странице. Идти по такому тексту невероятно изнурительно, но в процессе мы можем ощутить многослойную рутинность социальных полей через многослойную рутинность бурдьевистской грамматики.

Что делает язык Бурдье в меньшей степени похожим на Пруста, но роднит его с современными MC, – это частые хлесткие оксюмороны («интерес в незаинтересованности», «принудительная свобода» и т. п.) и ритмичные тавтологии («классификация классифицирует классификаторов», «производство производителей» и др.). (Впрочем, возможно, эти решения тоже взяты у какого-то известного французского поэта, но моей эрудиции не хватает сказать, у какого.) Оба приема должны помочь читателю соединить противостоящие взгляды на социальность, будь-то в вечном вопросе первичности отдельных практик или структуры в целом.

Я мог бы продолжать список дальше, но пост и так разросся. Вместо заключения я бы хотел предложить записным хейтерам французского стиля задуматься: а так ли уж важно следовать в академическом тексте исключительно за логикой и фактами? Может, отдельные художественные приемы все-таки позволяют воздействовать на читателя более комплексно? Одновременно у меня есть вопрос и к беспрекословным любителям стиля French Theory: вы уверены, что в постсоветской дискурсивной ситуации они считываются именно так, как это происходило во Франции? Не делает ли это подражание тем авторам совершенно нелепым и отторгающим?

www.tg-me.com/us/telegram/com.structurestrikesback/896

4.8K viewsApr 11 at 06:00

Как сделаны тексты Бурдье, часть 2

Большинство текстов Бурдье в 1960-е гг. написаны еще вполне на общедоступном языке. Например, его первая статья о теории поля в журнале Бовуар и Сартра Les Temps modernes (sic!) по стилю почти неотличима от тогдашней мейнстримной американской социологии. Однако в 1970-е гг. рождается стилистически новый Бурдье, более известный нам. Несмотря на постоянную критику радикального шика коллег-философов, он сам становится не чужд их стратегии смешения жанров. Если долго всматриваться в бездну… Но давайте все-таки попробуем рационализировать эту стратегию.

Возможно, самый известный прием в его зрелых работах – это каскады метафор. Иногда кажется, что текст состоит только из них. Обычно критики цепляются только за образный ряд из экономики («обменный курс», «инвестиции», «прибыль» и т. п.), хотя не менее типичны и low key отсылки к религии («ересь», «посвящение», «вульгата» и др.). Первые напоминают, что мы все живем в царстве чистогана. Вторые – что даже голый капиталистический интерес не существует без искренней веры в него.

Другая фирменная фишка Бурдье, в наибольшей степени затрудняющая его чтение, – это сложившийся под впечатлением от романов Пруста невероятно навороченный синтаксис. Сложное предложение может состоять из трех-четырех частей, нескольких причастных и деепричастных оборотов, уточнений через тире и отступлений в скобках. Примеры приводить не буду. Просто откройте «Практический смысл» или «Homo Academicus» на случайной странице. Идти по такому тексту невероятно изнурительно, но в процессе мы можем ощутить многослойную рутинность социальных полей через многослойную рутинность бурдьевистской грамматики.

Что делает язык Бурдье в меньшей степени похожим на Пруста, но роднит его с современными MC, – это частые хлесткие оксюмороны («интерес в незаинтересованности», «принудительная свобода» и т. п.) и ритмичные тавтологии («классификация классифицирует классификаторов», «производство производителей» и др.). (Впрочем, возможно, эти решения тоже взяты у какого-то известного французского поэта, но моей эрудиции не хватает сказать, у какого.) Оба приема должны помочь читателю соединить противостоящие взгляды на социальность, будь-то в вечном вопросе первичности отдельных практик или структуры в целом.

Я мог бы продолжать список дальше, но пост и так разросся. Вместо заключения я бы хотел предложить записным хейтерам французского стиля задуматься: а так ли уж важно следовать в академическом тексте исключительно за логикой и фактами? Может, отдельные художественные приемы все-таки позволяют воздействовать на читателя более комплексно? Одновременно у меня есть вопрос и к беспрекословным любителям стиля French Theory: вы уверены, что в постсоветской дискурсивной ситуации они считываются именно так, как это происходило во Франции? Не делает ли это подражание тем авторам совершенно нелепым и отторгающим?

BY Структура наносит ответный удар